РОЗА МИРА И ЦАРСТВО АНТИХРИСТА:
           О ПАРАДОКСАХ РУССКОЙ ЭСХАТОЛОГИИ

5. Теократия и атеизм.

        Идея теократии не случайно импонирует атеистам - она атеистична по своей природе. Иван Карамазов, принимая Бога, вместе с тем не может принять Божьего мира, в котором страдают невинные, истязаются дети. "Мне надо возмездие... и возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь, уже на земле, и чтоб я его сам увидел. Я веровал, я хочу сам и видеть... Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего всё так было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую" . Иван Карамазов требует осуществления всех эсхатологических чаяний в этом мире, оттого и возникает у него проект теократии, которая отдает мирскую жизнь под власть церкви, пусть даже забывшей о Боге, зато утирающей каждую слезинку ребенка. Ивану недостаточно каких-то загробных воздаяний, он хочет гармонии и счастья для всех людей уже здесь, на земле.
        Это вопрос теодицеи: как оправдать бытие всемогущего и всеблагого Бога теми страшными делами, которые творятся в Божьем мире? Существующий мир построен на крови и слезах, поэтому остается либо отвергнуть Бога, "вернуть ему билет", либо призвать Бога, в лице Его священнослужителей, к прямому вмешательству и наведению порядка на земле, "железной рукой загнать человечество к счастью", поскольку сами по себе, оставаясь свободными, люди только терзают себя и друг друга и счастливы быть не могут. Вопрос теодицеи, казалось бы, имеет два противоположных решения: либо атеизм, либо теократия. Если Бог есть, пусть Он сам правит на этой земле, если же мир остается во зле - значит нет и Бога.
        Но как показывает диалектика Ивановой идеи, раскрытая в образе Великого Инквизитора, эти два решения сходятся: теократия несет в себе скрытый атеизм. Тайна в том, что Инквизитор, осуществляя власть Бога на земле, сам не верит в Бога. "Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!" - восклицает Алеша, и Иван одобряет: "Наконец-то ты догадался" . В самом деле, если вся правда и гармония жизни должна и может осуществиться на этой земле, тогда лишней становится сама вера в Бога, в Его небесное царствие. Великий Инквизитор, как и его создатель Иван Карамазов, - теократ и атеист в одном и том же лице. Иван начинает с того, что принимает Бога, но не принимает Божий мир, исполненный детских страданий; а заканчивает тем, что принимает мир "тысяч миллионов счастливых детей", созданный Инквизитором на земле, чтобы уже не не нуждаться в самом Боге и предать "человеколюбивому" огню инквизиции Христа, явившегося мешать человеческому счастью.        Подлинно религиозное решение вопроса о теодицее находится там, где Иван видит только неразрешимость. Страдания невинных потому и не могут быть искуплены здесь, на этой земле, что земля наша соприкасается мирам иным, которые могут быть только предметом веры и надежды, а не позитивного знания. Семя, попавшее на эту землю, должно страдать и умереть, чтобы дать всходы и плоды в жизнь вечную, - в этой Иисусовой притче из Евангелия от Иоанна (гл. Х11, ст. 24), взятой эпиграфом к "Братьям Карамазовым", и заключена вся теодицея, оправдание Бога-Сеятеля. Иван же раздваивается между атеизмом и теократией, несущими в себе одну ложь: ибо призвать церковь к прямому управлению людскими делами и устроению их гармонии на земле - значит отвергнуть Бога, отвергнуть правду миров иных, в которых таятся и корни, и всходы здешних чувств и мыслей. "...Сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло всё, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным..." . Эти известные слова из поучения старца Зосимы могут быть по-настоящему поняты только в соотнесении с притчей о зерне, предпосланной роману. Семена иных миров, посеянные Богом на этой земле, только страданием и смертью принесут плоды. Нет Божьего сада без этих погибших семян, и неведом смысл земных страданий для тех, кто утратил чувство соприкосновения мирам иным. Как только мы начинаем разлагать эту связь, требовать полного счастья и гармонии здесь, на этой земле - так устраняется чувство иных миров, и теократический энтузиазм вдруг оборачивается атеистическим скепсисом.
        Иван Карамазов - всего лишь литературный персонаж, но в его терзаниях пророчески угадана судьба теократической идеи у величайшего русского философа Владимира Соловьева. Знаменательно, что Анна Григорьевна Достоевская, опровергая устоявшееся представление о том, что юный Соловьев был прототипом Алеши Карамазова, воскликнула: "Нет, нет, Федор Михайлович видел в лице Владимира Соловьева не Алешу, а Ивана Карамазова!"  Именно Иванова диалектика придает трагииронический смысл духовному наследию Владимира Соловьева. Срединный, центральный период своего творчества он посвятил защите теократии и проповеди объединения христианских церквей, и только на исходе жизни, в последнем своем сочинении "Повесть об Антихристе" (1900, заключительная часть "Трех разговоров"), ему внезапно раскрылся подлинный, атеистический и "антихристианский" подтекст собственных теократических построений.
        Уже в своих "Трех речах в память Достоевского" (1881-1883) Соловьев рассматривает теократическую идею как якобы главный завет, оставленный Достоевским потомкам. Он упрекает официальное, или догматическое христианство в том, что оно ставит своей границей "внутреннюю индивидуальную жизнь. Здесь Христос является как высший нравственный идеал, религия сосредотачивается в личной нравственности, и ее дело полагается в спасении отдельной души человеческой. Есть и в таком христианстве истинная вера, но и здесь она еще слаба: ее достает только на личную жизнь и частные дела человека"  Соловьеву этого мало, как будто "спасение отдельной души человеческой" не есть высшая задача, к которой и может готовить себя христианин, в том числе и участием своим в делах общества, - отличаясь тем самым от  ревнителей "вселенской церкви", которые хотят прямо спасти общество и губят собственную душу. Но для Владимира Соловьева религия призвана быть чем-то большим, чем "только" религия, "только" внутренняя индивидуальная жизнь, она должна вторгнуться во все сферы жизни, заняться разрешением национальных и профессиональных проблем. "Истинное христианство не может быть только домашним, как и только храмовым, - оно должно быть вселенским, оно должно распространяться на все человечество и на все дела человеческие. /.../ В действительности все общечеловеческие дела - политика, наука, искусство, общественное хозяйство, находясь вне христианского начала, вместо того чтобы объединять людей, разрознивают и разделяют их, ибо все эти дела управляются эгоизмом и частной выгодой, соперничеством и борьбою и порождают угнетение и насилие" .
        Как узнается в этих горячих словах нетерпение карамазовского сердца, которое никак не может примириться с угнетением и насилием на земле - и требует, чтобы христианство стало вселенским, а значит, вселенная - христианской, чтобы церковь навела свой порядок и возвела в высший обрядовый чин и науку, и искусство, и общественное хозяйство, чтобы во вселенной не осталось ни обид, ни грехов, ни вины, ни тайны соприкосновения мирам иным. Чтобы семя, посеянное в этом мире, не страдало и не умирало - а значит, и не давало всходов в жизнь вечную. В этом противоречие подобных теорий: они хотят, чтобы земля расцвела, как сад, но не хотят, чтобы умирали посеянные в ней семена, не постигают мистической связи между страданием и благодатью, между умиранием и воскресением, между павшим семенем и восходящим ростком. Из Достоевского таким теоретикам понятен Иванов бунт против неправедного Божьего мира и даже понятно Зосимово умиление миру как цветущему раю, но решительно непонятен эпиграф из Евангелия от Иоанна, который только и объясняет, каким образом неправедный мир, в котором засеваются страдания и слезы, может дать духовные плоды в мирах иных. Если Соловьев в своих "речах о Достоевском" и толкует Достоевского, то скорее всего, с точки зрения одного из персонажей, которому сам и послужил прототипом - Ивана Карамазова, предлагающего "оцерковить" вселенную, поставить ее под власть первосвященника-человеколюбца, чтобы устранить всякое насилие, всякое страдание, а значит, и потребность грешных в прощении и молитве, в самом Христе, который только мешает Великому Инквизитору править от имени Христа.
        Итак, задача истинного христианства по Соловьеву - "соединить все народы одной верой, а, главное, в том, что оно должно соединить и примирить все человеческие дела в одно всемирное общее дело..."  Но для того, чтобы объединить человечество, христианство само должно прежде объединиться, восстановить расколотое единство двух своих половин, восточной и западной, православия и католичества. Отсюда и теократический проект, вынашиваемый Соловьевым на протяжении десятилетия: объединить христианское человечество под властью русского царя и римского папы, что символизировало бы не только слияние западной и восточной церквей, но и слияние церкви и государства. Исторически возникшее единство западной католической церкви и единство российского самодержавного государства должны сочетаться в религиозно-политическом единстве всей христианской эйкумены, а потенциально - и всего человечества. "...Ни Церковь, лишенная орудия обособленной, но солидарной с ней светской власти, ни светское Государство, предоставленное своим собственным силам, не могут с успехом водворить на земле христианский мир и справедливость. ...Исторические судьбы судили России дать Вселенской Церкви политическую власть, необходимую ей для спасения и возрождения Европы и всего мира" . "...Запад, централизованный в Папе, и Восток, централизованный в Царе, друг друга дополняют великолепно"
        Здесь, конечно, Соловьев уже далеко выходит за рамки Ивановой фантазии, которая ограничивалась только католической церковью позднего средневековья. Нечто подобное по масштабу у Достоевского можно найти только в "Бесах", в горячечном воображении Петра Верховенского, который мечтает объединить социалистический интернационал с папским престолом, воссоздав тем самым во всей полноте идею "христианского социализма" - замысел, не лишенный своей внутренней логики и, во всяком случае, более последовательный в своем "интернациональном пафосе", чем соловьевский проект объединения католической церкви с русским самодержавием.
        В "Повести об Антихристе" этот самый проект, которому Соловьев предназначал быть осуществлением царства Божьего на земле, предстает как внушение Сатаны и дело Антихриста. Крупнейший русский богослов Георгий Флоровский верно истолковывает соловьевское духовное завещание, "Повесть об Антихристе", как расчет с его собственными всемирно-теократическими иллюзиями: "Нужно здесь отметить и еще одну, очень интимную черту. Ведь в книге Антихриста "Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию" нельзя не узнать намеренного намека Соловьева на его собственные грезы прошлых лет о "великом синтезе". "Это будет что-то всеобъемлющее и примиряющее все противоречия". Это и будет великий синтез. И в нем один только пробел: совмещены все христианские "ценности", но нет Самого Христа... В "Повести об Антихристе" Соловьев отрекался от иллюзий и соблазнов всей своей жизни и осуждал их с полной силой" .
 

______________________________
ПРИМЕЧАНИЯ

Достоевский, цит изд., т.14, с. 222.

Там же, с.238.

 Там же, с.290.

 Достоевский,  цит. изд., т. 15, Примечания к "Братьям Карамазовым", с.472.

  Владимир Соловьев. Три речи в память Достоевского. Сочинения в 2 томах, 2-ое изд.М., "Мысль",1990, т.2, сс.302-303.

 Там же, с.303.

  Там же, с.305.

  Владимир Соловьев. Россия и Вселенская Церковь. Собрание сочинений в 14тт. Брюссель, изд. "Жизнь с Богом", 1969, т.11, с.169.

  Письмо Соловьева епископу Штроссмайеру, 10 окт.1886 г. Соб. соч.,, т.11, с.387.

 Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937, с.466.

 Вл.Соловьев. Повесть об Антихристе, Соч. в 2 тт., т.2, с.752.

 Там же, с.757.

 Там же, с.740.

 Там же, сс.743-744.

  Там же, сс.745, 746.

 Там же, сс.745-746.

  Там же, сс.746-747.

  Там же, с.747.

  Там же, сс.754, 755.

  Там же, с.744.

 Достоевский, цит. соч., сс.233, 234.

 Соловьев, цит. соч., с.741.