РОЗА
МИРА И ЦАРСТВО АНТИХРИСТА:
О ПАРАДОКСАХ РУССКОЙ ЭСХАТОЛОГИИ
11. Сознательное и бессознательное в андреевской эсхатологии.
Так парадокс эсхатологического
мышления осуществляется в работе Андреева, как двоение сознательного и
бессознательного. Тезис его эсхатологии - утопический, антитезис - катастрофический.
Идеальный социально-религиозный строй есть последний фазис истории - и
он же есть царство Антихриста, на котором история обрывает свой ход и открывает
новый эон. Вопрос в том, почему сам Андреев не опознал
этой двойственности в своей заветной идее, почему в его сознании Роза Мира
и царство Анти-Логоса до конца остались противоположными духовным полюсами
мира. Как мог он не понять того, что сам с таким блеском изобразил: что
Роза Мира с ее верградами, возносящимися до небес, и столица Антихристова
царства, с ее "умопомрачающим великолепием" - это две стороны одной картины
мира, "утопическая" и "катастрофическая"?
Нам не дано ответить на
этот вопрос. Мы не можем объяснить, почему мыслитель не понял чего-то,
как и не можем объяснить, почему он понял многое другое. Такова, очевидно,
мера человеческого разумения: избыток понимания в одной области покупается
недостатком понимания в другой. Андрееву было дано увидеть и пережить столь
многое, недоступное обычному разуму, что его непонимание вещей довольно
очевидных есть обратная строна такого сверхпонимания. Не приведи Господь,
чтобы все дарования одновременно совместились в одном человеке - такой
универсальный гений, "сам себе Бог", и стал бы самым успешным кандидатом
в Антихристы.
Андреев, несмотря
на все антихристианские мотивы своей книги, в том числе превознесение универсальной
гениальности, сам таким не был - к счастью для него и для всего человечества.
Он был сверходаренным, быть может гениальным мистиком, в меру одаренным
поэтом - и совершенно бездарным политическим мыслителем. Как только он
касается чего бы то ни было, связанного с политикой, с практическим управлением
общества, будь это церковный, или социальный, или экономический, или педагогический
вопрос, - тон его сочинения снижается до самых плоских и общих мест, до
банальностей, не только недостойных его пера, но и неприличных в интеллигентном
кругу. Невозможно понять, как та же самая рука, которая описывала миры
возмездия или духовность природных стихий, могла всерьез выводить такие
жалкие, чужие слова, вроде "ослабить эксплуатацию неимущих имущими" "распространение
высокого культурного уровня на население всех стран", или "как достичь,
с наименьшим числом жертв, социальной гармонии?" Мысль сразу уплощается,
теряет свою мистическую многомерность - и в то же время не приобретает
той политической бойкости, остроты, которая легко дается даже средней руки
журналистам. Именно в этой плоскости - сплошной
и безбрежной пустыни духа - лежит описание Розы Мира, того религиозно-политического
учреждения, которое дало название всей книге Андреева и составляет ее самую
слабую, бесцветную, вымученно-оптимистическую часть.
Но в этом, быть может, обнаруживается
истинная сила того духа, который вел Андреева в его метаисторических странствиях:
ничего, кроме уныния и пошлого великолепия, не обнаруживает в себе та картина
"прекрасного будущего", какую ему хотелось нарисовать. Если бы ему удалось
вдохнуть в нее живые краски, если бы она затрепетала, повлекла за
собой - еще один тонкий соблазн явился бы в мир. Но то, что не удалось
Чернышевскому, еще меньше удалось Андрееву. Его художественные краски столь
же аляповаты и безвкусны, как у Чернышевского, а политической остроты,
которая в середине прошлого века могла раззадорить читателей вилюйского
узника, у владимирского зека уже нет и быть не может. Какая остротЕ может
быть в картине счастливого будущего для людей, которые в этом будущем уже
живут, испытали его на собственной шкуре, опознали план хрустального дворца
в проволочных ограждениях Гулага?
Неудачу Андреева в его попытке
описать идеальное будущее тоже можно отнести к победам его мистического
дара. Андреев пророчествует об Антихристе не только тогда, когда с ужасом
изображает его грядущую тиранию, но и когда с вымученным, плоским восторгом
изображает интеррелигию будущего. Бездарность гимна может столь же красноречиво
свидетельствовать о его предмете, о богооставленности идеального государства,
как и вопли самого неподдельного отчаяния.
_____________________________________
Примечания
Достоевский, цит. изд., т.15, сс.83-84.
Соловьев, Повесть об Антихристе, цит. изд.
Достоевский, Записки из подполья, цит. изд., т. 5, 1973, с. 113.
"Для Бога Его другое (т. е. вселенная) имеет от века образ совершенной Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединяться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность... В половой любви, истинно понимаемой и истинно осуществляемой, эта божественная сущность получает средство для своего окончательного, крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека..." Соловьев. Смысл любви. Соч. в 2 тт., т.2, с.534.
"...Идея Мировой Женственности не может не перерастать в идею Женственного аспекта Божества, а это, естественно, грозит ломкой догматизированных представлений о лицах Пресвятой Троицы." (120-121). Андреев все-таки не решается употреблять каноническое слово "ипостась", чтобы избежать слишком явной ереси, и употребляет вряд ли уместное, мертвенное слово "аспект".
Чернышевский, цит. соч., сс.275, 276.
Там же, с.283.
Подробнее об этом см. в моей статье "Эдипов комплекс советской цивилизации".
"Он надевал для этого простыню, что составляло вроде как бы ризы,
и пел и махал чем-нибудь над мертвою кошкой, как будто кадил". Достоевский,
цит. соч., т.14, с.114